Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

Ей принадлежат слова, которые на все лады обыгрываются в романе: «А в действительности все так переплетается! Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, значить всего только одно и то же!» Она как будто говорит о своем муже Павле Антипове-Стрельникове, хотя речь в этом месте романа идет совсем о другом. Стрельников — антипод Живаго и именно поэтому лишен самого главного качества — он каждую минуту умеет «играть в жизни только одну роль». Оказавшись неподалеку от Юрятина и понимая, что где-то рядом могут быть его жена и дочь, он испытывает желание сбежать на время к ним, но долг красного командира удерживает его: «Да, но разве это мыслимо? Это ведь совсем из другой жизни. Надо сначала кончить эту, новую, прежде чем вернуться к той, прерванной». Ложность позиции Стрельникова Пастернак обнаруживает несколько раз — и в оценках Лары, и в описании тупика его последних дней, проведенных в Варыкине, и в страшной гибели.

Конечно, понимание жизни как «сквозной ткани», в которой на разных уровнях или в разных измерениях можно существовать совершенно по-разному и ни одна из этих ипостасей не будет противоречить другой, но все они вполне органично будут сочетаться в одном человеке, создает ощущение, что любовь к Ларе — это никакая не измена Тоне; напротив, она снимает с героя экзистенциальную вину, делает его почти праведником. Не случайно ни одна из женщин не чувствует себя обиженной или оскорбленной, не упрекает его, но обе награждают великой, вечной и жертвенной любовью. И Тоня, конечно, не права, утверждая в порыве отчаяния: «Все горе в том, что я люблю тебя, а ты меня не любишь!» Юрий Андреевич по-разному, но одинаково сильно любит обеих. А потом умудряется полюбить еще и третью — Марину. Понятно, нисколько не разлюбив и не предав этим ни Тоню, ни Лару. И опять ситуация зеркально повторится: Марина у гроба своего мужа молчаливо признает особое право Лары на Юрия Андреевича, а Лара с теплотой и заботой любящей сестры отнесется к новой жене своего возлюбленного.

Осталось сказать несколько слов о творчестве поэта Юрия Живаго, поскольку именно в таком качестве он имеет право попасть на страницы этой книги. Его стихи становятся высоким аналогом, свободным воплощением той любви, которая «с трудом выносится» на земле. Юрий Андреевич претворяет в поэзию трагическую ситуацию, сначала ненадолго соединившую, а потом навеки разлучившую его с Ларой, и на бумаге происходит чудесное преображение жизненной коллизии: «Он пил и писал вещи, посвященные ей, но Лара его стихов и записей, по мере вымарок и замены одного слова другим, все дальше уходила от истинного своего первообраза, от живой Катенькиной мамы, вместе с Катей находившейся в путешествии. Эти вычеркивания Юрий Андреевич производил из соображений точности и силы выражения, но они также отвечали внушениям внутренней сдержанности, не позволявшей обнажать слишком откровенно лично испытанное и невымышленно бывшее, чтобы не ранить и не задевать непосредственных участников написанного и пережитого. Так кровное, дымящееся и неостывшее вытеснялось из стихотворений, и вместо кровоточащего и болезнетворного в них появилась умиротворенная широта, подымавшая частный случай до общности всем знакомого». Само по себе такое претворение жизненного материала — еще одно его проживание, теперь уже на другом уровне, метафизическом, еще одна жизнь, которая одновременно оказывается и пропуском в бессмертие: «Тогда не убивайтесь, не тужите, / Всей слабостью клянусь остаться в вас». Обратим внимание — слабостью, а не силой, именно слабостью отвечает герой романа «Доктор Живаго» на неразрешимые противоречия бытия. И — из схватки со смертью выходит победителем.

Можно только пожалеть, что Юрий Андреевич Живаго — литературный образ, плод авторского воображения Пастернака, а не существующий в реальности человек. Можно пожалеть, что созданная Пастернаком идеальная модель отношений мужчины и женщины (или, вернее, мужчины и женщин) — невоплотима в действительности. Это доказывает биография самого Пастернака, который искренне хотел жить в соответствии со своими убеждениями, просто не мог и не умел иначе. Именно такой способ разрешения любовного конфликта, какой он описал в стихотворениях книги «Второе рождение», а много позже — в романе, он предлагал своей первой жене Евгении Владимировне и новой возлюбленной Зинаиде Николаевне Нейгауз. Обращаясь к оставленной жене, уехавшей на несколько месяцев в Германию, он писал:

Когда от высей сердце екает

И гор колышутся кадила,

Ты думаешь, моя далекая,

Что чем-то мне не угодила.

И там, у альп в дали Германии,

Где так же чокаются скалы,

Но отклики еще туманнее,

Ты думаешь, ты оплошала?

Я брошен в жизнь, в потоке дней

Катящую потоки рода,

И мне кроить свою трудней,

Чем резать ножницами воду.

Не бойся снов, не мучься, брось.

Люблю и думаю и знаю.

Смотри: и рек не мыслит врозь

Существованья ткань сквозная.

Уходя от жены, он продолжал убеждать ее в своей любви и преданности, не желая делать выбор, не желая ставить точку там, где, как он считал, ее поставить невозможно. В глазах окружающих и, что самое печальное, в глазах обеих женщин это выглядело как непростительное малодушие, обман и жестокость. Ближайшими свидетелями этой ситуации были родители Бориса Пастернака, к которым приехала с маленьким сыном Женей безутешная Евгения Владимировна, находившаяся на грани нервной болезни. Видя ее состояние, отец Бориса, Л. О. Пастернак, писал сыну: «...Вместо того, чтобы по возможности распутывать и до возможных пределов уменьшать обоюдные страдания, ты еще больше затягиваешь и ухудшаешь! Зачем ты Жене пишешь такие письма, которые она принимает не так, как ты хотел бы, а так, как ей хочется, то есть письма твои носят характер настоящей влюбленности, действительность же и факты говорят противное. <...> Имей мужество не быть двойственным перед нею. Это ее убивает»[287]. Совершенно очевидно, что ни Евгения Владимировна, ни Леонид Осипович Пастернак, да, видимо, ни один другой человек из ближайшего окружения поэта, не были готовы к воплощению его концепции личности на практике. Обе живые, страдающие, вовлеченные в любовный треугольник женщины ждали от него, мужчины, окончательного выбора и последнего решения, которое бы, наконец, позволило им хоть как-то, пусть робко и без особых надежд, заглянуть в будущее. А он все пытался донести до них свое credo, которое воспринималось как холодная абстракция, а порой — как проявление безволия, а для него было этическим и эстетическим принципом: любой выбор — это уступка земным ограниченным условиям жизни, и любовь к Зине нисколько не отменяет любви к Жене, а скорее включает ее как необходимый и ценный элемент. Не найдя понимания в близких, Пастернак воплотил свои представления о любви и долге в сюжете своего романа, герои которого не могли страдать по собственному почину и без ведома автора. Увы, живые люди — не литературные персонажи. И трудно определить меру страданий, обид, унижений и отчаяния, которые перенесли в этот непростой период любимые женщины Бориса Пастернака.

Из стихов Юрия Живаго

Объяснение

Жизнь вернулась так же беспричинно,

Как когда-то странно прервалась.

Я на той же улице старинной,

Как тогда, в тот летний день и час.

Те же люди и заботы те же,

И пожар заката не остыл,

Как его тогда к стене Манежа

Вечер смерти наспех пригвоздил.

Женщины в дешевом затрапезе

Так же ночью топчут башмаки.

Их потом на кровельном железе

Так же распинают чердаки.

Вот одна походкою усталой

Медленно выходит на порог

И, поднявшись из полуподвала,

Переходит двор наискосок.

Я опять готовлю отговорки,

И опять всё безразлично мне.

И соседка, обогнув задворки,

Оставляет нас наедине.

Не плачь, не морщь